Статья. Сказать, что Бертран пребывал в бешенстве, значит не сказать ничего. Шартьё негодовал, получив на руки экземпляр Ante Lucem, которым после прочтения растопил камин. После чего приказал принести еще десяток и каждый из них ожидала та же участь. Начинал же догадываться, что Хауэлл связан с магами, ведь начинал! Но и помыслить не мог, что у чертова поэта хватит ума или наглости выставить личную переписку на всеобщее обозрение, пусть даже анонимно, в подпольной газетенке! Бертрана трясло.
- Джон Китс, твою мать, - очередной скомканный экземпляр газеты улетел в огонь, сопровождаемый витиеватой французской нецензурщиной. - Чертов романтик!
К кому именно было обращено последнее проклятие, было неясно даже для самого Шартьё - похоже, оно объединило в себе обоих поэтов. Глядя, как огонь пожирает газетные листы, превращая их в черный, неопределенной формы ком, в глубине которого метались красноватые червячки умирающих искр, француз внезапно задался одним конкретным вопросом. Коротким и донельзя определенным, в ответе на который содержалась бы если не вся суть вещей, то, как минимум, суть сложившегося на сегодняшний день положения и перспективы дальнейших шагов. Вопрос стоял перед льдисто-голубыми глазами искрящимся горбатым знаком: "Какого хрена?!"
Какого хрена он до сих пор не разогнал эту богадельню, называемую "Просвещением"? Какого хрена сложил добытые Сэмом сведения обо всех связях и передвижениях Хауэлла в ставшую уже довольно увесистой папку и преспокойно отложил в сейф, как он сказал сам себе - до поры, до времени? Какого хрена вообще не натравил на него ищеек сразу, как только в глубине души шевельнулся беспокойный червячок подозрения? Да, один вопрос удачно аккумулировал в себе множество сопутствующих. Взгляд Шартьё снова скользнул по очередному экземпляру Ante Lucem, разложенному на столе, по злополучной статье, которую, казалось, уже выучил наизусть, и зацепился за слово "неблагодарность". Желчь в очередной раз всколыхнулась так, что в горле запершило от язвительных комментариев.
- Неблагодарность, говорите, месье Китс? Я вас отблагодарю. Лично, - газета с печальным шелестом отправилась в огонь, а Бертран снял трубку телефона, вызванивая неизменного Сэма.

Вывеска книжного магазина утопала в сумерках, когда свет фар выхватил из темноты слово "Golden". Это показалось Бертрану даже символичным. "Age" смутно угадывалось, но последняя буква будто растворялась в темноте окончательно, силясь утащить за собой все слово.  Хлопнула дверь и высокая фигура на секунду перекрыла свет, отчего вывеска тут же пропала из виду.
- Глуши мотор. Сэм, со мной, - не дожидаясь выполнения приказа, Шартье неспешно направился к казавшемуся безжизненному магазинчику. Коренастый, мощный, неуловимо похожий на питбуля Сэм постучал необычным, явно условным стуком и через полминуты за дверью проявились признаки жизни. В приоткрывшуюся щель легко и без затей просунули ствол револьвера и, распахнув рывком, без лишнего шума, пара телохранителей проскользнули в темноту. Когда спустя минуту в пропахший бумажной пылью торговый зал в сопровождении Сэма, вооруженного лишь цветком белоснежной лилии, вошел Шартьё, лысоватый человечек с морщинистой, какой-то цыплячьей шеей сидел на стуле у шкафа и не дыша смотрел на приставленный ко лбу револьвер в руке молчаливого громилы. Француз капризно повертел носом, забрал у Сэма цветок и кивнул, подходя следом за ним к непримечательному, одному из многих, шкафу:
- Оставайся здесь, но будь на подхвате. И проследи, чтобы не было шума и грязи, - многозначительно покосившись на нависших над человечком телохранителей, Шартьё приоткрыл дверь.
В темный зал мгновенно ворвался теплый свет, в котором плавали отчетливо заметные клубы дыма, гул голосов и характерный запах множества людей. Бертран снова поморщился и, войдя, замер в дверях, картинно прислонившись плечом к проему. С видом скучающего франта он небрежно скрестил ноги, рассматривая собравшуюся публику. Основная часть зала была погружена в полутьму - летающие, как живые, огненные шары теснились ближе к центру, освещая выступавших. И именно выступающий в ту самую минуту темноволосый кудрявый парень вызвал на губах Бертрана легкую усмешку: читал Хауэлл проникновенно, именно так, как он и сам представлял, должен читать поэт свое произведение.
С элегантной небрежностью вертя в пальцах стебель и время от времени поднося к лицу цветок, словно пытаясь заглушить его ароматом окружающий его запах множества чужих тел, француз не сводя глаз смотрел в лицо Хауэллу, отчего-то не сомневаясь, что рано или поздно тот его заметит.

Он не сразу понял, что мир вокруг остановился. Изменилось сразу все и ничего. Запахи, звуки, ощущения - все было, казалось бы, прежним, но было что-то иное. Словно добавились какие-то новые нюансы, детали, делающие все неестественным, объемно-выпуклым и даже гротескным. Звуки зарождающихся аплодисментов, голоса, оборванные на полуслове, будто безжалостно выключенные из эфира повисли тяжелым давлением и Бертрану поначалу показалось, что он потерял слух. Но звук не исчез полностью. Он трансформировался, став объемнее и сочнее, отдавался эхом внутри черепной коробки, давил на виски и, казалось бы, зарождался не извне, а в нем самом. Странно было видеть и слышать этот замерший мир. Дымный туман, послушно расступающийся, словно был плотной ватой и его хотелось потрогать, чтобы избавиться от иллюзии. Запах стал насыщеннее, а воздух - плотнее. Шартье показалось, что стало еще душнее, чем несколько минут назад и не был уверен, что дело в его предвзятом отношении и охватившем волнении. Воздух замер вместе со всем миром.
Он не сводил холодной синевы глаз с приближающегося Хауэлла, продолжая крутить в пальцах стебель и время от времени подмечать, в какую причудливую спираль закручивается плотный дым вокруг нежно-белых лепестков, мелко подрагивающих от движения, и с заметной неприязнью косился на внешне безобидный огонек, следующий за поэтом послушно, как привязанный и живой. Слишком хорошо помнил, сколько разрушений и боли могут причинить подобные маленькие и холодные на первый взгляд огни. Как быстро разрастались, преследуя жертву, превращая ее в живой факел, выжигали дотла, иной раз только изнутри, оставляя жуткую высушенную оболочку, тонкую и хрупкую, как весенний лед, которая ломалась от легчайшего прикосновения с леденящим душу хрустом и под осколками обнаруживался только мелкий пепел, в считанные минуты раздуваемый ветром.
Шартьё скрипнул зубами и взмахнул цветком, отгоняя тяжелые воспоминания и, заодно, замершее между ним и Хауэллом облако дыма. Лепестки безжалостно растерзали казавшийся плотным дым в неаккуратные клочья, словно были много прочнее, нежели на самом деле, но француз уже не смотрел на его останки. Все внимание было сосредоточено на поэте. Кивнув с кривой ухмылкой, он легко ткнул цветком в грудь собеседника:
- Эффектное завершение, месье Хауэлл. Это из последнего? Мне понравилось то, что я услышал. Как и многое из остального, что я читал. Заметьте, я не говорю "всего", потому что, признаться, как Элджерон Хауэлл вы пишете много лучше, чем как Джон Китс. Так в чем была необходимость? Я в том числе и об этом, - белоснежное соцветие взметнулось вверх и очертило в плотноватом тумане вокруг полукруг с трепещущими рваными краями. - Я ведь мог и не догадываться о вашей сущности.

Взгляд невольно то и дело возвращался к блуждающему за спиной Хауэлла огоньку, словно Бертран не мог отделаться от опасения, что этот светлячок вот-вот коварно метнется в его сторону. И только заметная настороженность мага играла на руку - Хауэлл напуган. Непонятно пока, чем больше: тем, что их небольшое логово обнаружено, тем, что обнаружено оно не просто полицией, а "Фактором", или же этой встречей с глазу на глаз с Шартьё, который явно не в восторге от того, что все, сказанное в личной переписке было использовано против него. И Шартьё с толикой садистского удовольствия выискивал во всем поведении Хауэлла настороженность и страх и в глубине души что-то сладостно ёкало, едва ему удавалось уловить во взгляде или жесте малейший намек на нервозность.
Хауэлл так настойчиво просил, нет, даже требовал, объяснений, словно от причины появления Шартьё на пороге зависела его дальнейшая судьба. Впрочем, отчасти так оно и было, Бертран вполне допускал возможность отдать приказ и от этой душноватой, набитой магами комнатки осталось бы то, что журналисты любят называть "кровавой баней". Несмотря на все видимое могущество и возможности, превышающие человеческие, умирали маги так же легко, как и люди. И глава "Фактора" знал это, как никто другой. Другой вопрос, под каким соусом это можно было бы подать прессе, но с учетом стабильно растущей неприязни к магическому меньшинству подобрать нужные слова для новостей - дело техники, не более того. И едва Хауэлл заявил о имеющихся в его распоряжении пяти минутах, француз был готов искренне вознегодовать: он смеет ставить условия?! К счастью для себя, поэт удосужился вовремя дать пояснения и желчь улеглась, не успев основательно вскипеть.
- Боюсь, пяти минут может не хватить, - Шартьё ухмыльнулся и позволил выдернуть стебель из пальцев. - Во-первых, я в принципе не люблю оглядываться на время, если это нужно не мне лично, а во-вторых, мне кажется несколько комичным угрожать в спешке. Думаю, вы со мной в этом согласитесь, месье Хауэлл. Посему...
Бертран снова неторопливо оглядел помещение, полное странно застывших людей. Его люди за спиной тоже были неподвижны. Выразительные губы француза изогнулись в кривоватой улыбке:
- Думаю, вам лучше будет отпустить время. Потому что я намерен побеседовать с вами тет-а-тет, а мои люди могут неверно понять причину моего исчезновения стол внезапно, на пороге помещения, забитого магами. Не думаю, что имеет смысл описывать вам последствия. Но решать только вам, - Бертран развернулся боком, освобождая проход, и проурчал одновременно вкрадчиво, но с отчетливыми стальными нотками в голосе. - Пройдемте, месье Хауэлл. Побеседуем на свежем воздухе.
Не дожидаясь ответа, глава "Фактора" откинул полу пиджака, опустив руку в карман брюк, и неспешно направился в выходу, минуя замерших телохранителей.

Странно было видеть, как мир отмирает, оттаивает, как в него возвращается жизнь, которая секунды назад казалась утраченной - мир без привычных звуков, запахов и, главное, без движения, казался чужим и пугающе ненормальным, но то, как оживает статическая картинка, вгоняло в не меньший ступор. Бертрану казалось, что он выходит из состояния тяжелого сна. Хотелось встряхнуться, провести по лицу ладонью, смахивая с него сонную паутину, и вернуться к привычной, нормальной жизни.
Кивнув ищейкам, Шартьё вышел из магазина, втянув живой, настоящий, без потусторонних привкусов и оттенков сырой лондонский воздух. Вечер пах так, как и должно: мокрой землей, прибитой недавним дождем пылью и легким запахом гари, которую время от времени заносило откуда-то с запада сменившимся ветром. из кармана брюк Шартьё извлек массивный портсигар и задумчиво щелкал крышкой, не открывая , будто не был уверен, а хочет ли он курить? Казалось, его увлекал сам процесс - привычные механические движения создавали удобный фон для размышлений и пальцы сами находили себе занятие, пока мозг обрабатывал информацию.
Казалось, что боевая магия, с которой он на своем веку не раз сталкивался, уступала магии времени в изяществе и коварстве. Перед глазами снова возникла молчаливая застывшая сцена. Все, попавшие под слияние Слова, были беспомощны и, возможно, даже и не подозревали, что потеряли безвозвратно несколько минут своей жизни. Выпали из реальности. Или реальность выпала для них? Бертран поморщился, понимая. что запутывается. В каком временном отрезке находились они с Хауэллом, в какой реальности, в какой вселенной? А если бы Хауэлл провернул это и с ним самим? Остановить время для противника, вложить оружие в безвольную руку, подвести револьвер к виску и выстрелить. Почувствовал бы он момент, когда время вернулось бы? Ощутил бы боль, осознал бы конец? Или для него время осталось бы застывшим навечно?
Разумеется, сам он с достоверностью ответить на эти вопросы не мог, а расспрашивать Хауэлла... Интересно, сам поэт обдумывал подобный способ устранения неугодных? Или он, как личность, стремящаяся к идеальному обществу равенства и братства, в действительности видит в магии исключительно мирное предназначение? Бертран с ледяным спокойствием кивнул подошедшему Хауэллу, с ухмылкой отметив, что он не избавился от цветка, и щелкнул крышкой портсигара, на сей раз извлекая сигариллу:
- По сравнению с Бирмингемом здесь курорт, - хмыкнул он со знанием дела и протянул портсигар собеседнику, предлагая присоединиться. - Для начала я хочу, чтобы вы знали - я отношусь к вам с искренней симпатией, месье Хауэлл. К вашему таланту и к тому, как вы используете его. Но! - крышка портсигара громко щелкнула, создавая отчетливую иллюзию с захлопнувшимся капканом. - Вы продемонстрировали, что сочетаете в себе качества, которые я ненавижу: магию и глупую, преступную самоуверенность. Я не жду извинений, тем более, что наверняка не дождусь, а я не вижу смысла тратить время и силы на пустые надежды. Я считаю нужным предупредить: я недоволен. Я видел и знаю достаточно, чтобы сделать выводы о вашем влиянии на подполье. Вы, полагаю, в курсе моих возможностей. Не наживайте в моем лице врага, месье. Как я говорил, вы мне симпатичны. Но я уничтожу вас и все, что вам дорого, если "Просвещение" хоть каким-то боком будет замешано в очередном скандале, который мне не понравится, - Шартьё щелкнул колесиком роскошной серебряной зажигалки и ослепительно улыбнулся, демонстрируя самое теплое отношение и радушие. - Успокойте меня, месье Хауэлл, и скажите, что мне не придется прибегать к непопулярным мерам.

- Зарегистрированные маги. Литературные энтузиасты, - Шартьё словно просмаковал словосочетания, растворяя их в густом дыму, который, в свою очередь, растворился без следа в сыром воздухе. - В энтузиазме вам не откажешь. Вам лично, месье, в том числе, в этом я уже убедился. А как насчет регистрации?
Тирада поэта, выпущенная ему в лицо, казалось, была оставлена без внимания. На деле же Бертран, глядя свысока на Хауэлла, поглощенного цветком, поймал себя на том, что запал вызвал что-то вроде... умиления. Интересно, Хауэлл действительно так восторженно наивен, что рассчитывал достучаться до совести основателя Фактора? Быть не может, иначе как он до сих пор жив? Тот тщательно проверенный и не раз перепроверенный факт, что Элджернон Хауэлл никогда не был зарегистрирован как маг и не числился ни в одном из магических списков Великобритании, говорил о том, что совсем уж наивным поэт не был. Осознавал ли он всю мощь и опасность своих возможностей? И на что он еще способен? Любопытство вкупе со здравым опасением кусало и жгло изнутри, требуя ответов, которых не было.
Сборище десятков явно сильных магов под видом "литературных энтузиастов" в сердце Лондона требовало к себе самого пристального внимания и Бертран сделал себе узелок на память: немедленно установить личности каждого, кто вхож в этот вертеп. Кто был сегодня, кто посещал регулярно, кто мелькал лишь однажды, даже кто просто проходил мимо - в деле безопасности не было мелочей. Тем более, что его не отпускало ощущение, что он что-то упустил. Легкое состояние дежа вю, время от времени дергающее легонько нерв - среди замерших в комнате людей он явно видел кого-то, кто казался ему очень смутно знакомым. Тогда он не придал этому значения, упустил из виду, сосредоточенный на собственном состоянии и на Хауэлле, но сейчас, когда время шло своим чередом и город продолжал жить в привычном ритме, память звенела тревожным звоночком, зудело, как неразрешенное дело, не дающее покоя. И Шартьё был убежден, что каким бы ни был длинным список, полученный всеми правдами и неправдами, он непременно отыщет в нем знакомое имя. Просто потому, что должен.
Смахнув со лба тень наплывшей озабоченности, француз с непринужденной улыбкой сбил пепел в пыльную, тяжелую от влаги траву:
- Вы необычайно трогательны, когда пытаетесь читать мораль и достучаться до совести, вам не говорили? Любая идеология - суть уничтожение несогласных. Других. Не таких, как большинство. Большинство не любит тех, кто выделяется, тем более выделяется за счет того, что опасно. А магия, в первую очередь, опасна. И вы не убедите меня в исключительно мирных целях. А моя цель - обезопасить общество и будущие поколения. На это работает идеология - на будущее.
Наполовину выкуренная сигарилла снова вспыхнула ожерельем искрящихся огней и улетела в траву, рассыпая вокруг мгновенно гаснущие искры. Бертран наступил на нее, носком изящной туфли растирая и смешивая с землей.
- Я бы хотел напомнить вам о приказе Ее Величества относительно регистрации... Но вы и так наверняка в курсе. Это я к вопросу о бессилии, - Шартьё покачнулся на каблуках и с улыбкой опустил руки в карманы, пожав плечом. - Я сказал все, что хотел, месье Хауэлл. Можете возвращаться.
"И делать выводы," - повисло в воздухе громкой недосказанностью.