2 июня 1939
«Уважаемый мистер Шартьё!
Позвольте мне выразить свою искреннюю благодарность за ваши тёплые слова в сторону «Мёртвый лист лавровых венков». Я бесконечно ценю то участие, которое вы проявили к моей работе.

Отвечая на ваше замечание о том, что «К весне» и «Двенадцать» читаются продолжением истории, начало которой в сборник включено не было, вынужден признать, что я восхищён вашей проницательностью, потому что вы заметили то, что прошло даже мимо глаз редакции. Да, оба этих стихотворения на самом деле продолжает сказанное ранее - в «Эйстетвод», который так и остался старым незаконченным черновиком, не включённым ни в один из сборников. Последняя строчка «Эйстетвод» стала первой строчкой «К весне»: «И возле Ди окончится до срока», а «Двенадцать» продолжили сказанное о Дэниеле Оуэне.

Если позволите мне более личную ремарку касательно вашего второго вопроса, я не считаю романтизацию войны ни чем-то плохим, ни чем-то хорошим: я бы постарался вообще избегать таких чёрно-белых границ и ярлыков. Романтика была единственным способом спасти из-под обстрела не только тело, но и душу, а «Без перемен» писалось под обстрелом. Я вижу основную задачу поэзии не в эскапизме, а в отражении граней реальности. Глупо отрицать происходившее на фронте, но, по моему мнению, с которым вы вольны не согласиться, так же глупо писать о происходившем в стиле отчётов, сухих и безэмоциональных: тот факт, что эмоции было необходимым скрывать, не означает, что их не было вовсе. Кроме того, мне кажется, что необходимость писать о прошедшей войне уже девять лет как отпала: война окончена, её отголоски постепенно, но утихают. Поэтому я использовал «Лист» в качестве эпилога.   

Если у вас будут ещё какие-то вопросы или комментарии, я с радостью отвечу на ваше письмо.

Искренне ваш,
Элджернон Хауэлл»

Закончив с письмом, Элджернон ещё некоторое время смотрел на лист бумаги, скользя по строчкам взглядом, и зная, что всё равно ничего не будет добавлять, потому что с таким же успехом можно было доставать новый лист, а писать черновики писем у него в привычку не входило.
Интерес прожжённого законника и бизнесмена, который даже войну наверняка пересидел в Западной Европе, и оттого понятия не имел о половине описанного в сборнике, к его писанине был странен, и Хауэлл несколько раз недоверчиво перечитал адрес и имя отправителя. Шартьё писал суховато, но вдохновенно, вежливо, но заинтересованно. Отвечать откровенностью на откровенность не хотелось всё равно. В задумчивости подержав ручку над бумагой, Хауэлл последним штрихом оставил подпись.
Уже было слишком поздно, чтобы отправлять письмо сейчас: он всегда затягивал с корреспонденцией, позволяя стопкам писем выстраиваться в неустойчивые башни на и без того заваленном бумагами редакторском столе, и оставляя Молли всю неблагодарную работу по разбору адресованных лично ему конвертов, содержащих в основном штампованные слова благодарности (за что?), грубоватую мещанскую критику высоких материй, и фанатские сочинения (и даже подражания; Хауэлл хотел их не читать, но читал всё равно), реже – безынтересные угрозы, шифрованные послания, и обвинения во всём, в чём его в принципе можно было обвинить, и немного сверху.

Он сжал бумагу в пальцах, щурясь и поднося её ближе к лицу, не позволяя правому глазу видеть тени и очертания, которых на не слишком ровных строчках не было, и сразу же разгладил примятые уголки. Пятая строчка почти наехала на шестую, в последний момент сделав неловкий виток, и уйдя хвостом куда-то сверху: научившись писать почти наугад, не смог научиться не отвлекаться в процессе.
Хлипкая деревянная стена чихнула голосом соседа; не дочитав, Хауэлл аккуратно устроил письмо в конверте, чтобы с утра бросить его в почтовый ящик и начисто забыть на добрых полторы недели.

17 июня 1939
“Уважаемый мистер  (или вы предпочитаете
обращение ‘месье?) Шартьё!
Писать о войне сейчас – это снова бередить едва зажившие раны. Девять лет назад это было жизненной необходимостью для людей и Британии, поскольку поэтические строки рождались по следам только-только произошедшего, того, что было ещё живо, хоть уже и задыхалось. Девяносто лет вперёд это будет уже историей, обращаться к которой будет так же легко и бесчувственно, как сейчас – к дням Древнего Рима. Вы можете сопереживать Цезарю, но до тех пор пока вы – не тот, кто вогнал ему нож в спину, вы не сможете пережить то, о чём пишете. То, что увидит бумага, будет прочувстсвованным, но плоским. Это будет приятной экскурсией в давно ушедшее прошлое, живых напоминаний о котором уже не осталось. Писать по горячим следам необходимо для того, чтобы всё то, что копилось пять лет, получило выход. Но сейчас это пытка. Бессмысленная и беспощадная. Вы, впрочем, вольны не согласиться со мной и моими антивоенными настроениями.”

На фразе “вы владеете словом” он споткнулся и замер, вглядываясь в эту строчку так пристально, словно надеялся, что подтекст и впрямь проступит на бумаге. Хауэлл несколько раз перечитал это предложение, и соседствующие с ним, отмахиваясь от своих нехороших параноидальных догадок. “Вы владеете словом”. Даже если судить по тем двум письмам, что он получил, Бертран Шартьё не походил на человека, который не умеет подбирать выражения. Наоборот. “Вы владеете словом”. Хауэлл задумчиво прижал ручку к подбородку, глядя на это “словом”, выведенные изящным каллиграфическим почерком. Если он подтвердит, что владеет, подразумевая исключительно поэзию, и ничего кроме, как скоро в его дверь постучат прикладом? 

“Новому поколению нет нужды демонстрировать эту изнанку: юные британцы растут на руинах империи, прекрасно видя, в каком состоянии война оставила их страну. Я предлагаю не забытье, месье, я предлагаю покой. Пусть и временный, пусть хотя бы только в поэзии. Я не могу этого требовать от всех, и потому требую только от себя.”

Не мог внятно ответить на вопрос даже самому себе, по какой причине вступает в частную переписку с идеологическим противником, одного слова которого достаточно, чтобы вся редакция Railway Rhapsody выстроилась по росту у стенки; чем больше он думал об этом, тем чаще и явственней по спине вниз пробегал неприятный нервный холодок от этой чёртовой фразы. Играть в “я знаю, что ты знаешь, что я знаю” с лидером  Фактора было самоубийством, и обнадёживало только оно: Шартьё не знал. Не мог знать, а значит, игра велась на хауэлловском поле.

“Что до владения словом, я всего лишь переношу мысли на бумагу, придавая им нужную мне форму. Слова – это то, с помощью чего мы изменяем мир. Изменяем себя. Слова начинают войны, слова же их останавливают. Позвольте задать вам личный вопрос – вы пишете сами? Я бы с удовольствием ознакомился с вашей интерпретацией войны.

Искренне ваш,
Элджернон Хауэлл.”

Сыграем, месье Легат?

"Больше всего на свете я ненавижу писать о любви. О ней, и о войне, и, наверное, поэтому все мои стихотворения либо о любви, либо о войне, в той или иной степени. Я считаю, что о некоторых вещах лучше молчать; наверное, мне стоило бы и вовсе отречься от всего мирского, уйти в монахи, чтобы жить в монастыре, в одиночной келье, и молчать обо всём том, что я пишу. Я ненавижу строки, которые появляются на бумаге. Ненавижу, но не могу не писать".

Хауэлл тяжело моргнул, усилием воли заставив себя сфокусироваться на листе бумаги перед собой. Он не стал адресовать это письмо Шартьё: с первых слов стало понятно, что ему он это не отправит. Он никому это не отправит.

"Меня бы многие прокляли за такой выбор. Говорили бы, что подобные мне должны, обязаны, писать о том, что трогает, что задевает эти мистические струны души. Я не имею ни малейшего желания играть на чужих грёбаных внутренних арфах. Я хочу, чтобы меня оставили в покое".

Голова ныла тупой отрывочной болью чердачной духоты. Часовая стрелка подползала к полуночи. Элджернон писал.

"Я бы отдал первому прохожему этот талант с доплатой, и посмотрел бы, как никто не будет указывать вам его приложение".

- Замри.

По щелчку пальцев мир останавливается, замирает, прекращает существовать. Наверное, так же и выглядит смерть: серая бездвижная пустота, и тени вместо фигур. Так темно, что ему кажется, что он снова в Уэльсе, и что за обрывом начинается холодное северное море, чёрная, непрозрачная вода, и не слышно чаек. Ничего не слышно. Даже собственное дыхание – кажется, он не дышит. На самом деле он по-прежнему здесь, в Лондоне, на своей террасе, - он обрывает сам себя: нельзя называть адрес вслух, нельзя даже думать его, потому что Ищейки повсюду. Они слушают, они слышат. Они знают.
Тяжёлые времена создают не сильных людей, они создают слабых параноиков. Хауэлл опустил взгляд на свои пальцы, сжимающие ручку: безвольных, ничтожных, ни на что не способных параноиков. Бросив ручку на стол, он смял лист бумаги в кулаке, и отшвырнул его в сторону; сбежав по ступеням, вышел в недвижимую ночь, не закрыв дверь.

Тишина звенела натянутой тетивой, и Элджернон позволил своим мыслям раствориться в ней, ослабляя тугой пульсирующий комок нервов где-то в голове, посылающий волны тошноты и головной боли, и заставляющий правый глаз видеть в половину от обычного. Вся правая сторона мира мутнела и расплывалась: он поймал себя на том, что даже в мире, где он был единственной движущейся точкой, он всё равно вытягивал руку вперёд в ощупывающем беззащитном жесте слепого, словно опасался столкнуться с чем-то.
Остановившись посреди пустынной улицы, на которой не было даже теней, и которой не касался свет приглушённой замершей бледным диском луны, Хауэлл принялся вслух читать то, что написал вчера ночью, следя за тем, как слова, срывающиеся с губ, растворяются в обездвиженной реальности, впитываясь в камни и фонарные столбы. Он всегда делал это, чтобы подумать, побыть по-настоящему одному, и чтобы весь мир слушал, внимал, потому что он, Хауэлл – то единственное живое в этом плоском отражении реальности.
Когда последнее слово слилось с серой улицей, он медленно вернулся в дом.

Пламя свечи, дрожащее над кипой бумаги, застыло осколком: казалось, его можно взять, отделить от фитиля, и поместить в витраж. Пальцы проходят сквозь огонь, не чувствуя боли, потому что когда нет времени, нет и боли.
По новому щелчку, - нелепая дурная привычка, - время возвращает привычный ход, и всем своим весом обрушивается на плечи сгорбившегося на стуле Элджернона.
Взяв ручку, он начинает сначала.

30 июня 1939
"Уважаемый мистер Шартьё,

Оставим войну. Поговорим о Слове.

Я признатален, что моё вас восхищает, но вдвойне признателен, что настораживает. Если бы то, о чём я пишу, не вызывало такого отклика, то, право, какой я после этого поэт.
У вас ведь тоже очень свои отношения со Словом, и тоже, осознаёте вы это или нет. Что именно вас настораживает, сам факт того, что вас могут тронуть слова, написанные не о вас и не вам? Или что тронуть так глубоко? Что вы не можете в достаточной степени контролировать свои ощущения, или не можете вовсе, что вы не способны обозначить желанное русло, или, даже если способны, осознаёте, что вода этих строк всё равно пойдёт в нужном ей, а не вам, направлении? Слова создают реальность. Слово создаёт реальность. Оно же создаёт меня и вас.

Вы говорите, что слова опасны, но они опасны, как пистолет в руках ребёнка: стоит тому вырасти, как опасная игрушка станет продуманным оружием. Впрочем, это сравнение несовершенно, потому что пистолет способен только лишать жизни и причинять страдания, в то время как слово способно на гораздо, гораздо большее. Не только разрушать, но и созидать.
Поэтому я не хочу более писать о войне, мистер Шартьё. С меня довольно разрушений, причинённых равно моими действиями и моими словами.
Я говорил, что не хочу вспоминать о войне, и к концу письма сам вспомнил о ней снова.

И всё же жаль, что вы не пишете. Возможно, история получила бы что-то бесценное, но о смерти.

Элджернон Хауэлл".

28 июля 1939

"Уважаемый мистер Шартьё,

Прошу простить за поздний ответ: дела вынудили меня временно оставить Лондон."

Это было правдой едва ли наполовину; вынудили оставить улицы, и перейти в подполье, под землю, в старые военные бункеры, временно стать из Хауэлла Китсом, снова работать под началом Сэквилл-Уэст, хотя, казалось бы, после того скандала на типографии всё должно было затихнуть хотя бы на некоторое время, но акции протеста Харта расползались от Ислингтона во все стороны, опутывая задыхающийся от смога и тоталитарного режима Лондон, и Ante Lucem не могли бездействовать.

"Я много думал над вашим письмом: благо, у меня было достаточно времени для этого. Я начинал ответ несколько раз, но он неизменно превращался в занудную лекцию о Слове, и переливании из пустого в порожнее, а переписке, в которую мы оба оказались вовлечены, не нужно ни первое, ни второе".

Флеминг отвергла все черновики, которые он написан на пару с Робин; часть в переработанном виде ушла на листовки и агиплакаты, часть - в копилку редакции: "выдумывать красивые обороты под обстрелом очень сложно, имейте под рукой десяток заготовок", но итоговым вариантом всё равно оставался чистый лист. Флеминг искала что-то особенное, Барретт нервно курил, поглядывая на часы, и держал руку на пульсе операций Харта, Лоусон метался между "Монраше" и заброшенным бункером, являясь на собрания во фраке; пальцы просиживающего по шестнадцать часов в день за печатной машинкой Хауэлла ныли от усталости и напряжения, а спина, казалось, вот-вот переломится, если он встанет недостаточно медленно, но активные действия Харта должны были быть поддержаны активными действиями "Просвещения", поэтому он работал.
Пару ночей после четырнадцати дней непрерывного напряжения он провёл у Робин, просто ради того, чтобы это напряжение сбросить; ещё, возможно, ради того, чтобы обсудить двадцать пятую редакцию так и не получившего форму эссе. Чего-то не хватало, какого-то важного фрагмента, маленькой шестерёнки, которая бы заставила заработать всю машину.
Он думал о Шартьё. Лёжа на смятых простынях, курил, бессмысленно глядя в потолок, и думал о растущей стопке писем, последнее из которых, неотвеченное, ожидало его в ящике письменного стола, крепко запертым на замок ключом и парой заклинаний. Не знала Флеминг, не знала Хант, не знал Барретт; Хауэлл думал о том, насколько верным решением было не говорить об этой переписке даже Чарльзу, но до тех пор, пока она не затрагивала интересы "Просвещения", достоянием "Просвещения" она не станет. Возможно, это было недальновидно, но Элджернон высоко ценил тайну переписки и неприкосновенность частной жизни.
Единственное, что он сделал, это вышел на постоянную поддерживаемую сявзь с Эрлом "де Вере" Лоусоном, обозначив своё желание получать всю информацию о делах Фактора из первых рук и в кратчайшие сроки.
Тише воды, ниже травы; мутные тени наслаивались друг на друга, в животе предательски урчало от пустоты, и ему казалось, что он снова и снова возвращается на первый круг. Знал, что бежать нужно в два раза быстрее; точно так же знал, что так он только останется на месте.
Хотя бы на месте. Хотя бы не назад.

"Удивительным образом мы часто восхищаемся тем, что рушит нашу картину мира, сами о том не зная. Увлекаемся запретным и невысказанным, тянемся к неизведанному, переступая границы; такова, наверное, сама человеческая природа. Нам нужно знать больше, нам нужно мочь больше, но чем больше мы можем, тем разрушительнее эта сила. И это тоже часть той природы, о которой я говорю. Разрушение - обратная сторона созидания. Без одного не существует другого. Баланс обязателен. Позвольте мне объяснить, почему.
Если убрать разрушение, в мире не будет войн. Не будет агрессии, не будет разрушения, не будет боли, потерь и смерти. Не будет страданий, а с ними не будет преодолений, не будет вызовов. Мир без препятствий, прямая гладкая дорога из ниоткуда в никуда, проходимая без остановок и сомнений. Мир без разрушений будет пуст и безжизненнен, и, как сильно я бы ни ненавидел войну, я отдаю себе отчёт в том, что мир без войны будет жалок.
Если убрать созидание, то мир погрузится в хаос. Без законов, без порядка, ростков новой жизни, творения, дела. Бессмысленная карусель великого уничтожения, которую ничто не сможет остановить, она - отражение той пустой дороги мира без разрушения, по-своему ужасная и отчаянная.

Слова приносят баланс, создают те самые необходимые весы, которые не позволяют существовать ни абсолютному хаосу, ни абсолютному покою. Слова - граница, серые оттенки, которые можно сделать белыми, можно - чёрными, а можно оставить серыми: надеюсь, вы простите мне такое упрощение тонких материй. Слово - источник разрушение точно так же, как оно же - источник созидания. Слово изменяет структуру этой реальности, позволяет ей быть, делает её такой, какая она есть, направляет её. Мир без уверенно произнесённых слов - мир, в котором люди брошены на произвол судьбы, мистер Шартьё. Я не считаю, что вы несёте смерть, но я также и не считаю, что Слово несёт смерть. Перемены - да. Люди боятся перемен.

Слово должно жить. Те, кто выступает за его уничтожение, приравнивая его к смерти, обрекают человечество на влачение жалкого существования, поскольку в мире без Слова изменить ткань реальности не сможет уже никто.

Под обстрелом у Адриатики я молился. Молился, потому что думал, что кто-нибудь услышит, и поможет. Что чьи-то слова будут сильнее и надёжнее моих собственных, что они смогут вытащить меня из того ада, в котором я оказался. Никто не услышал, а слова, которые я говорил, были пусты. Бога давно нет, а если не будет и Слова, кто вытащит из ада вас?

Элджернон Хауэлл"